В созвездии трапеции [сборник] - Страница 44

— А что ты думаешь — вполне возможно! — восклицает Урусов. — А тебе вот что надо бы сделать: сесть за стол да и записать все это и вообще все, что вспомнишь о происходившем там у вас в последние дни.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Возвращаясь от Урусова, Холмский ни на мгновение не сомневался, что теперь он если и не все, то многое окончательно вспомнит и обязательно запишет.

Подъехав к дому, он отпустил машину и торопливо, не ожидая лифта, поднялся на свой этаж. От волнения долго не мог вставить ключ в замочную скважину. Но вот дверь распахнута. Не проверив, защелкнулся ли замок, Михаил Николаевич спешит в свой кабинет. Сбрасывает с письменного стола книги, журналы, газеты. Выхватывает из ящика кипу бумаги и, не найдя ручки, хватает карандаш, торопясь поскорее записать то, что начало всплывать в его памяти.

Радуясь и не веря своим глазам, он торопливо пишет несколько минут, без особого труда вспоминая нужные формулы. Но тут ломается карандаш… С проклятиями он бросает его на пол и снова начинает искать ручку. Да вот же она, в боковом кармане пиджака!

Нужно поскорее продолжить запись. Что такое тут, однако?

Он подносит лист к глазам и с трудом разбирает написанное, не узнавая собственного почерка…

И сразу возникает сомнение: а верно ли все это? Откуда во второй формуле греческая буква «тета»? Должна ведь быть «тау»! И корень квадратный не в числителе, а в знаменателе. А почему здесь «постоянная Планка»?

«Нет, что-то тут не так. Явно не так!..»

Холмский в ярости комкает бумагу, бросает под стол. Устало вытирает пот со лба. Теперь он уже не в состоянии не только писать, но и связно думать. Сидит некоторое время неподвижно, откинувшись на спинку кресла, отбросив голову назад. Потом встает, расслабленной походкой идет к дивану и почти падает на него.

Снова бешеное мелькание зигзагов осциллограммы перед закрытыми глазами и звенящий в ушах, давящий гул напряженно работающего ускорителя.

Он лежит так почти целый час. Постепенно успокаивается. Встает с дивана, нетвердой походкой идет в ванную и долго умывается холодной водой. Вытираясь, внимательно рассматривает себя в зеркале.

Задумчиво ходит потом по квартире. Останавливается у телефона и несколько минут стоит возле него, прежде чем снять трубку. Но и сняв ее, не набирает номера, а, подержав, опускает на рычажки аппарата. И, уже не раздумывая больше, решительно выходит из дому.

Расплатившись с шофером такси у здания психиатрической клиники, Холмский торопливо поднимается на второй этаж и идет в кабинет Гринберга.

— Ба, кого я вижу! — радостно восклицает Александр Львович. — Чем я обязан, как говорится?

— Кладите меня, доктор, на любое свободное место. В крайнем случае в коридоре полежу, — мрачно произносит Холмский. — И лечите всеми имеющимися в вашем распоряжении средствами. Это сейчас очень нужно не только мне. А в том, что я болен, у меня нет уже больше никаких сомнений. Как физик я все еще в состоянии клинической смерти.

— Ну, зачем же так мрачно? пытается обратить все в шутку Александр Львович. — Я ведь психиатр, и, говорят, неплохой, потому мне лучше вас знать, больны вы или нет.

— А где моя память? Почему не могу вспомнить самого главного? Вспоминаю даже то, что казалось давно забытым, и во всех подробностях, а то, что было со мной всего три месяца назад…

— Вспомните и это.

— Но когда? А мне нужно сейчас. Я ведь все знаю. Я слушал радио… И Урусов не отрицает того, что я услышал. Он, правда, делает вид, что они и без меня во всем разберутся, но зачем этот риск? Может быть, прав Чарлз Дэнгард и они идут на самоубийство?

— Ну зачем же вы так..

— Только не утешайте меня, Александр Львович. Я ведь не настоящий сумасшедший и все понимаю, поэтому, может быть, мне так тяжело… Сегодня, казалось, вспомнил наконец, самое главное, а как только сел за стол, чтобы записать, все смешалось. А ведь только что такая светлая была голова! В разговоре с Урусовым вспомнил даже афоризм, приписываемый Будде…

— Любопытно, что за афоризм? Может быть, вы его и сейчас вспомните?

— Нет, сейчас уже не вспомню… Хотя постойте… Вспомнил: «Вот вам, о монахи, та благородная истина, которая показывает, как избавиться от страданий. К этой цели ведут восемь достойных путей: справедливое представление, справедливое намерение, справедливая, речь, справедливое действие, справедливая жизнь, справедливое усилие, справедливое внимание и справедливая сосредоточенность».

— Ну, милый мой! — смеется доктор Гринберг. — Если вы в состоянии на память цитировать Будду…

— Только потому, что афоризм этот напоминает нам, физикам, унитарную симметрию, позволяющую объединить в отдельные семейства восемь мезонов и восемь барионов.

— Тем более! И уж теперь-то я не сомневаюсь больше в окончательном восстановлении вашей памяти. Хватит вам лежать целыми днями на диване!

— А я и не лежу, я давно хожу, и не только по квартире, но и по, бульварам.

—. Нет, это тоже не то! Вам нужно заняться делом. В свой институт вам еще, пожалуй, рано, а вот консультантом на киностудию, снимающую фильм из жизни физиков, — самый раз. Ваша Лена играет в нем чуть ли не главную роль, как же ей не помочь? А вам полезно будет переменить обстановку, отвлечься от мрачных мыслей, от страха, что вы никогда не вспомните всего, что было в Цюрихе.

— И вы думаете, это мне поможет?

— Не сомневаюсь в этом!

— Ну, тогда я попробую.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В клинике доктора Гринберга собираются чуть ли не все психиатры столицы. Мало того — приезжают еще два профессора из Америки и один из Швейцарии.